Неточные совпадения
Татьяна (русская душою,
Сама не зная почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму,
На солнце иней в день морозный,
И сани, и зарею поздной
Сиянье розовых снегов,
И мглу крещенских вечеров.
По старине торжествовали
В их доме эти вечера:
Служанки со всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый
годМужьев
военных и поход.
Это был человек
лет семидесяти, высокого роста, в
военном мундире с большими эполетами, из-под воротника которого виден был большой белый крест, и с спокойным открытым выражением лица. Свобода и простота его движений поразили меня. Несмотря на то, что только на затылке его оставался полукруг жидких волос и что положение верхней губы ясно доказывало недостаток зубов, лицо его было еще замечательной красоты.
Батюшка у окна читал Придворный календарь, [Придворный календарь — (
годы издания 1735–1917), помимо календарных и других сведений, содержал списки высших
военных и гражданских чинов, роспись дворцовых приемов и пр.] ежегодно им получаемый.
Летом, на другой
год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать
лет, Игорь Туробоев отказался учиться в
военной школе и должен был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился в другом городе.
— «Война тянется, мы все пятимся и к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить войну. В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный работал в Питере четыре
года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно,
военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем народом согласно и своею собственной рукой».
Около полудня в конце улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль, в нем сидел толстый человек с цилиндром на голове, против него — двое вызолоченных
военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы приехать на
год раньше — на юбилей Романовых.
— Тебе шестнадцатый
год, — продолжал опекун, — пора о деле подумать, а ты до сих пор, как я вижу, еще не подумал, по какой части пойдешь в университете и в службе. По
военной трудно: у тебя небольшое состояние, а служить ты по своей фамилии должен в гвардии.
И действительно, в два часа пополудни пожаловал к нему один барон Р., полковник,
военный, господин
лет сорока, немецкого происхождения, высокий, сухой и с виду очень сильный физически человек, тоже рыжеватый, как и Бьоринг, и немного только плешивый.
— Меня, — кротко и скромно отвечал Беттельгейм (но под этой скромностью таилось, кажется, не смирение). — Потом, — продолжал он, — уж постоянно стали заходить сюда корабли христианских наций, и именно от английского правительства разрешено раз в
год посылать одно
военное судно, с китайской станции, на Лю-чу наблюдать, как поступают с нами, и вот жители кланяются теперь в пояс. Они невежественны, грязны, грубы…
В 1849
году в первый раз
военный транспорт «Байкал» решил не решенную Лаперузом задачу. Он послал шлюпки, которые из Охотского моря прошли в Амурский лиман, и таким образом оказалось, что Сахалин не соединен с материком, как прежде думали.
Провиант и прочее доставлялось до сих пор на место
военных действий сухим путем, и плата за один только провоз составляла около 170 000 фунт. ст. в
год, между тем как все припасы могли быть доставляемы морем до самого устья Буйволовой реки, что наконец и приведено в исполнение, и Берклей у этого устья расположил свою главную квартиру.
Кафры, или амакоза, со времени беспокойств 1819
года, вели себя довольно смирно. Хотя и тут не обходилось без набегов и грабежей, которые вели за собой небольшие
военные экспедиции в Кафрарию; но эти грабежи и
военные стычки с грабителями имели такой частный характер, что вообще можно назвать весь период, от 1819 до 1830
года, если не мирным, то спокойным.
Поезжайте
летом на кронштадтский рейд, на любой
военный корабль, адресуйтесь к командиру, или старшему, или, наконец, к вахтенному (караульному) офицеру с просьбой осмотреть корабль, и если нет «авральной» работы на корабле, то я вам ручаюсь за самый приятный прием.
Так он очищался и поднимался несколько раз; так это было с ним в первый раз, когда он приехал на
лето к тетушкам. Это было самое живое, восторженное пробуждение. И последствия его продолжались довольно долго. Потом такое же пробуждение было, когда он бросил статскую службу и, желая жертвовать жизнью, поступил во время войны в
военную службу. Но тут засорение произошло очень скоро. Потом было пробуждение, когда он вышел в отставку и, уехав за границу, стал заниматься живописью.
Масленников весь рассиял, увидав Нехлюдова. Такое же было жирное и красное лицо, и та же корпуленция, и такая же, как в
военной службе, прекрасная одежда. Там это был всегда чистый, по последней моде облегавший его плечи и грудь мундир или тужурка; теперь это было по последней моде статское платье, так же облегавшее его сытое тело и выставлявшее широкую грудь. Он был в вицмундире. Несмотря на разницу
лет (Масленникову было под 40), они были на «ты».
Правда, что после
военной службы, когда он привык проживать около двадцати тысяч в
год, все эти знания его перестали быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем отношении к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала мать, но старался не думать об этом.
Это был средних
лет мужчина, с выправкой старого
военного; ни в фигуре, ни в лице, ни в манере себя держать, даже в костюме у него решительно ничего не было особенного.
Старец Зосима был
лет шестидесяти пяти, происходил из помещиков, когда-то в самой ранней юности был
военным и служил на Кавказе обер-офицером.
— Три
года тому назад, однажды, в зимний вечер, когда смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье, тройка подъехала, и проезжий в черкесской шапке, в
военной шинели, окутанный шалью, вошел в комнату, требуя лошадей.
— А наконец 17…
года сентября 6-го дня отец его волею божиею помер, а между тем он проситель генерал-аншеф Троекуров с 17…
года почти с малолетства находился в
военной службе и по большой части был в походах за границами, почему он и не мог иметь сведения, как о смерти отца его, равно и об оставшемся после его имении.
— В таком случае… конечно… я не смею… — и взгляд городничего выразил муку любопытства. Он помолчал. — У меня был родственник дальний, он сидел с
год в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения — позвольте, у меня это на душе, вы, кажется, все еще сердитесь? Я человек
военный, строгий, привык; по семнадцатому
году поступил в полк, у меня нрав горячий, но через минуту все прошло. Я вашего жандарма оставлю в покое, черт с ним совсем…
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837
году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с
военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
Перед моим отъездом граф Строганов сказал мне, что новгородский
военный губернатор Эльпидифор Антиохович Зуров в Петербурге, что он говорил ему о моем назначении, советовал съездить к нему. Я нашел в нем довольно простого и добродушного генерала очень армейской наружности, небольшого роста и средних
лет. Мы поговорили с ним с полчаса, он приветливо проводил меня до дверей, и там мы расстались.
Шага три от нее стоял высокий, несколько согнувшийся старик,
лет семидесяти, плешивый и пожелтевший, в темно-зеленой
военной шинели, с рядом медалей и крестов на груди.
Я ее полюбил за то особенно, что она первая стала обращаться со мной по-человечески, то есть не удивлялась беспрестанно тому, что я вырос, не спрашивала, чему учусь и хорошо ли учусь, хочу ли в
военную службу и в какой полк, а говорила со мной так, как люди вообще говорят между собой, не оставляя, впрочем, докторальный авторитет, который девушки любят сохранять над мальчиками несколько
лет моложе их.
— Без организации, без оружия, без людей, без открытой границы, без всякой опоры выступить против сильной
военной державы и продержаться с лишком
год — такого примера нет в истории… Хорошо, если б другие народы переняли. Столько геройства не должно, не может погибнуть, я полагаю, что Галиция готова к восстанию?
Отец был кавалергардским офицером, но рано вышел в отставку, поселился в своем имении Обухове, на берегу Днепра, был одно время предводителем дворянства, в Турецкую войну опять поступил на
военную службу, потом в течение 25
лет был председателем правления Земельного банка Юго-Западного края.
Зал переполнен. Наркомы, представители учреждений, рабочих организаций… Пальто, пиджаки, кожаные куртки,
военные шинели… В первый раз за сто
лет своего существования зал видит в числе почетных гостей женщин. Гости собираются группами около уголков и витрин — каждый находит свое, близкое ему по переживаниям.
В восьмидесятых
годах прошлого века всемогущий «хозяин столицы» —
военный генерал-губернатор В. А. Долгоруков ездил в Сандуновские бани, где в шикарном номере семейного отделения ему подавались серебряные тазы и шайки. А ведь в его дворце имелись мраморные ванны, которые в то время были еще редкостью в Москве. Да и не сразу привыкли к ним москвичи, любившие по наследственности и веничком попариться, и отдохнуть в раздевальной, и в своей компании «язык почесать».
Тот еврей, у которого украли на Сахалине 56 тысяч, был прислан за фальшивые бумажки; он уже отбыл сроки и гуляет по Александровску в шляпе, пальто и с золотою цепочкой; с чиновниками и надзирателями он всегда говорит вполголоса, полушёпотом, и благодаря, между прочим, доносу этого гнусного человека был арестован и закован в кандалы многосемейный крестьянин, тоже еврей, который был осужден когда-то
военным судом «за бунт» в бессрочную каторгу, но на пути через Сибирь в его статейном списке посредством подлога срок наказания был сокращен до 4
лет.
Средний возраст только что осужденного каторжного мне не известен, но, судя по возрастному составу ссыльного населения в настоящее время, он должен быть не меньше 35
лет; если к этому прибавить среднюю продолжительность каторги 8-10
лет и если принять еще во внимание, что на каторге человек старится гораздо раньше, чем при обыкновенных условиях, то станет очевидным, что при буквальном исполнении судебного приговора и при соблюдении «Устава», со строгим заключением в тюрьме, с работами под
военным конвоем и проч., не только долгосрочные, но и добрая половина краткосрочных поступала бы в колонию с уже утраченными колонизаторскими способностями.
В Корсаковском посту до 1875
года караул помещался в ссыльнокаторжной тюрьме; тут же была и
военная гауптвахта в виде темных конур.
Положение дел в настоящее время таково: тюрьма выстроена в узкой долине севернее поста Дуэ версты на полторы, сообщение с постом существует только по берегу моря и прерывается два раза в сутки приливами, сообщение горами
летом затруднительно, зимою невозможно; смотритель тюрьмы имеет пребывание в Дуэ, помощник его тоже; местная команда, от которой содержится караул и высылается потребное число конвоя для различных работ, по условию с обществом „Сахалин“, расположена также в упомянутом посту, а при тюрьме — никого, кроме нескольких надзирателей и ежедневно приходящего на смену караула, который тоже остается вне постоянного ближайшего наблюдения
военного начальства.
Ввиду того, что солдаты лечатся у своих
военных врачей, а чиновники и их семьи у себя на дому, надо думать, что в число 11309 вошли только ссыльные и их семьи, причем каторжные составляли большинство, и что таким образом каждый ссыльный и прикосновенный к ссылке обращался за медицинскою помощью не менее одного раза в
год.
Но да не падет на нас таковая укоризна. С младенчества нашего возненавидев ласкательство, мы соблюли сердце наше от ядовитой его сладости, даже до сего дня; и ныне новый опыт в любви нашей к вам и преданности явен да будет. Мы уничтожаем ныне сравнение царедворского служения с
военным и гражданским. Истребися на памяти обыкновение, во стыд наш толико
лет существовавшее. Истинные заслуги и достоинства, рачение о пользе общей да получают награду в трудах своих и едины да отличаются.
— Да; двадцать
лет; двадцать
лет и три месяца. Вместе учились; я прямо в
военную…
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный
военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять
лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
Промысловые работы, как и каторжное винокурение, велись
военной рукой — с выслугой
лет, палочьем и солдатской муштрой.
Слишком за
год до выпуска государь спросил Энгельгардта: есть ли между нами желающие в
военную службу?
Он очень любил меня, и я часто сиживал у него на коленях, с любопытством слушая его громозвучные
военные рассказы и с благоговением посматривая на два креста, висевшие у него на груди, особенно на золотой крестик с округленными концами и с надписью: «Очаков взят 1788
года 6 декабря».
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних
лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из
военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
— Venez donc! [Идите же! (франц.).] — повторяла Фатеева еще настоятельнее и через несколько мгновений она вошла в сопровождении довольно молодцоватого, но
лет уже за сорок мужчины, — с лицом, видно, некогда красивым, но теперь истощенным, в щеголеватом штатском платье и с
военным крестиком в петличке. Он, кажется, старался улыбаться своему положению.
— Ах, сделай милость, не было! — воскликнул генерал. — Как этих негодяев-блузников Каваньяк [Кавеньяк Луи Эжен (1802—1857) — французский реакционный политический деятель, генерал. В дни июньского восстания 1848
года возглавил
военную диктатуру и использовал ее для беспощадного разгрома парижского пролетариата.] расстреливал, так только животы у них летели по сторонам…
— Потом ненадолго в Демидовское [Демидовское — училище правоведения в Ярославле, основанное в 1805
году.], а там и в
военную службу, и в свиту.
— А вот что такое
военная служба!.. — воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя по временам к водке и выпивая по четверть рюмки. — Я-с был девятнадцати
лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом
году моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: «Благодарю тебя, боже, — сказала она, — я узнаю в нем сына моего!»
У Александры Григорьевны был всего один сын, Сережа, мальчик
лет четырнадцати, паж [Паж — воспитанник Пажеского корпуса, особо привилегированного
военного учебного заведения, учрежденного в 1802
году.].
— Несправедливо, — повторили Беловзоров и господин, названный отставным капитаном, человек
лет сорока, рябой до безобразия, курчавый как арап, сутуловатый, кривоногий и одетый в
военный сюртук без эполет, нараспашку.
Он уже знал теперь твердо, что не останется служить в армии и непременно уйдет в запас, как только минуют три обязательных
года, которые ему надлежало отбыть за образование в
военном училище.
И все эти хитрости
военного устава: ловкость поворотов, лихость ружейных приемов, крепкая постановка ноги в маршировке, а вместе с ними все эти тактики и фортификации, на которые он убил девять лучших
лет своей жизни, которые должны были наполнить и всю его остальную жизнь и которые еще так недавно казались ему таким важным и мудрым делом, — все это вдруг представилось ему чем-то скучным, неестественным, выдуманным, чем-то бесцельным и праздным, порожденным всеобщим мировым самообманом, чем-то похожим на нелепый бред.
Стало наверно известным, что смотр будет производить командир корпуса, взыскательный боевой генерал, известный в мировой
военной литературе своими записками о войне карлистов и о франко-прусской кампании 1870
года, в которых он участвовал в качестве волонтера.